Умер Вадим Загладин, перо и мозг генсеков. Человек, не вполне заслуженно попавший в «тройку», которую, веселясь, склоняли на кухнях: «Загладин загладил, Замятин замял, Стукалин настучал». Он действительно «заглаживал», точнее, «сглаживал» некоторые неизбежно острые углы Системы, при этом пользуясь своим служебным положением одного из главных партийных интеллектуалов, который мог написать любой текст, который удовлетворил бы любого генсека — хоть Брежнева, хоть Горбачева.

«Брежнев очень не любил читать, зато весьма цепко и живо воспринимал информацию на слух», — вспоминал Вадим Валентинович в сравнительно недавнем разговоре со мной, скорее всего, последней его беседе с журналистом. Кстати, одним из немногих СМИ, которое жаловало его, было Радио «Свобода». Мне же были интересны его рассказы о том, как партийные интеллектуалы пытались де факто бороться с Системой, находясь не просто внутри нее, но в самом сердце — на Старой площади, в Зимнем саду дачи Брежнева в Завидово, где писались все ключевые тексты эпохи. «В Завидово Брежнев мог позвать выйти на улицу, и тогда во время прогулки начинался откровенный разговор с глазу на глаз», — так описывал Вадим Валентинович свои близкие контакты с вождем. Возможно, Загладин несколько идеализировал Брежнева, рассказывая о том, как генсек противился реабилитации Сталина. Но из его историй можно восстановить объективную картину:

Леонид Ильич явно не хотел, чтобы победила одна из группировок — ортодоксы или либералы, и аптекарски точно дозировал влияние каждого из кланов.

Собственно, события тех лет подтверждают осмысленность такого взгляда на фигуру генсека: позволив уничтожить «Новый мир» Твардовского, Брежнев дал возможность погасить активность как русских националистов из «Молодой гвардии», так и охранителей из «Октября».

Загладин, сидя на маленькой, вопреки ожиданиям, кухне номенклатурного дома в Сивцевом Вражке, говорил о том, что знал трех Брежневых: радушного и веселого, вручившего молодому сотруднику журнала «Проблемы мира и социализма», пражского рассадника либерализма, первый орден прямо в своей приемной со словами: «Будут еще, у меня рука легкая!»; резко постаревшего от груза ответственности после октябрьского переворота 1964 года и возложения на себя обязанностей генсека; и немощного после болезней 1975–1976 годов.

Именно у Загладина Брежнев спросил незадолго до кончины, раздраженно отложив проект очередного доклада: «Как думаешь, пора мне уходить?». Именно Загладин, по ряду свидетельств, вставил в один из докладов преемника Брежнева Юрия Андропова тот самый знаменитый пассаж о том, что мы еще не знаем страну, в которой живем, хотя и ответил на мой прямой вопрос, он вписал или не он, весьма хитро: «Не помню». Где уж тут помнить, если Вадим Валентинович написал тысячи авторских листов докладов и речей Брежневу и Горбачеву: когда нужно было в считанные часы переделать халтурную работу, вызывали Загладина.

Он не был внутренним диссидентом или фрондером, как Александр Евгеньевич Бовин, никогда не совершал неосторожных шагов, которые могли стоить ему должности, говорил мне, что « в ЦК было интересно работать». И это чистая правда — в международном отделе, где Загладин провел много лет, на спичрайтерских дачах, в тесном соседстве с консультантами из сопредельного андроповского отдела, который сам Андропов, любивший мозговые штурмы, снисходительно называл «Гайд-парком», работать было интересно.

Мотивация у партийных интеллектуалов была одна: гуманизация Системы изнутри.

На месте тех же самых Бовина, Загладина, Георгия Шахназарова, Георгия Арбатова, Николая Шишлина и многих других могли оказаться иные персонажи, и кто знает, чем это обернулось бы в том числе для мировой политики. А так среди интеллектуальной обслуги ортодоксы, по словам Загладина, не приживались.

Загладин оказался одним из немногих, кто перешел из близкого круга Брежнева в ближний круг Горбачева. Ни либерал Александр Бовин, ни опытный царедворец и речеписец Андрей Александров-Агентов в число советников Михаила Горбачева не вошли, хотя наступило уникальное время, когда аппаратчики-спичрайтеры становились крупными политиками, определявшими вектор развития страны, — достаточно назвать Александра Яковлева, Вадима Медведева, Анатолия Лукьянова. Таланты Вадима Валентиновича оказались достаточно универсальными, чтобы быть адаптированными к новому руководителю, затеявшему мощнейшую ломку привычного политического и идеологического уклада. Можно усмотреть в этом «приспособленчество» Загладина, а можно —

выполнение миссии интеллектуала-при-власти, в некоторых отношениях не менее важную, чем миссия интеллектуала-против-власти.

Вадим Загладин, человек ясного ума, живший в квартире, полной книг, внимательный читатель «Независимой газеты» и «Труда», не оставил воспоминаний, хотя уж ему-то с его информированностью и писательским даром было бы что написать. Мне он говорил, что пришлось бы рассказывать много неприятного о самых разных людях — а не хотелось. Многие секреты советской власти ушли вместе с ним.

Остались слова — и те, которые поддерживали на плаву Систему, и те, которые позволили ей саморазрушиться.

Страна шла не столько «Ленинским курсом», сколько «Ленинским дискурсом», и слова, написанные Загладиным, сопровождали и формировали ее историю.