Странные превращения претерпевают некоторые московские здания: был, скажем, барский особняк — стала хамская какая-нибудь советская контора; была, напротив, советская обшарпанная контора — стал офис частного банка с евроремонтом и бронзовыми фонарями у фасада. Что ж, мы привыкли к быстрой езде с крутыми виражами... Но даже на фоне таких привычных нам метаморфоз замечательны превращения известного всем и каждому здания московского Манежа, что вольно стоит себе, сорок лет не ремонтированный, то ли возле Кремля, то ли у подземного Пассажа, куда «ни одна нога», — что кому ближе.

Некогда в Манеже объезжали лошадей, потом Хрущев — советских «оттепельных» художников. На этой волне Манеж и стал храмом искусств, когда Никита обматерил в этих просторных стенах тогдашних мирных авангардистов во главе с художником Милютиным и скульптором Неизвестным, заподозрив в них «пидарасов». При Брежневе, впрочем, все наладилось: очередь «на Глазунова в Манеже» конкурировала с главной очередью страны, не считая ГУМа с фонтаном и мороженым, — к мумии Ленина в Мавзолей. Между экспозициями Глазунова, которые все-таки случались не чаще, чем раз в год, хоть и длиною в месяц, проходили отчетные выставки Союза художников, вполне безлюдные. Потом и вовсе все пошло кувырком, и в недолгие счастливые годы российского либерализма Манеж ассоциировался с «Арт-Манежем», на котором те самые хрущевские «пидарасы» и их наследники взяли все-таки реванш. Хотя тоже не без частных скандалов, каковые, впрочем, и есть визитная карточка всего авангардного.

Теперь эти золотые деньки тоже клонятся к закату. Погода на дворе как-то успокоилась, побеждает потихоньку ностальгия по ностальгии. И вот заходим мы днями в маленькую и чудесную галерею «Манеж» в торце здания, бродим по двум тихим ее залам, тут нас толкают в бок: да что ж вы мед-то не пробуете! — Где? — Да вон! Ради этой ярмарки даже нового классика и любимца Москвы Василия Нестеренко на три дня раньше свернули! Действительно, ну его, это искусство, пусть и любимое начальством, — нам бы сладенького…

Проходим мы известным только нам тайным ходом в зал Большого Манежа без билета. И — мамочки родные — да это ж Центральный рынок наших детства и юности! Это ж павильон ВДНХ! А богатство, а разнообразие — это вам не копии копий росписей храма Христа Спасителя... Этот вот медок — из горного Алтая, этот тоже горный, но горбоносый, кавказский, этот курский, курносый, а тот — из нечерноземной полосы, бледненький.

Дружба народов, понимаешь, целый медовый СССР!

Слава богу, нашли-таки московские власти достойное применение обветшалому памятнику русского зодчества позапрошлого века: где гвардейские кони, где «пидарасы», где недавние с дуру разрешенные «на волне» авангардисты, не художники — хулиганы, отчасти даже кавказской национальности, бьющие, понимаешь, топором православные иконы, а то и вовсе лающие на посетителей голой собакой?

Нету их, сдуло ветром истории, одни пчеловоды и пасечники.

~ А меду-то, меду! И в сотах, и на разлив, и янтарными огромными кубами. И тебе в деревянных бочонках из монастырей, и в глиняных горшочках из дальних обителей. Хошь — липовый, хошь — гречишный, мы разыскали даже одуванчиковый, слышали про такой? Тут же хитроватые мужички-пасечники и подсказывают: этот вот, милый, — от простуды, липовый, значит цвет; этот — печеночный, этот — для снижения артериального давления, а тот — тот для вашей мужской силы, последний сбор. Ну куда, да ну ее, проклятую эту самую силу, — нам бы одуванчикового, от, значит, побаливающей печенки, утомленной солнцем неровно прожитой литераторской жизни. Да и того давай, что от давления.

Нет, положительно, патриархальные наступают времена. Вот, помнится, были мы маленькими, проводили дни еще в коммунальной квартире, озоровали. Бабушка, чтоб занять с пользою, читала сорванцу наизусть первые девять глав «Онегина», помнила с гимназических еще времен — десятую им не преподавали. Жратвы в те времена не то что бы не было вовсе, но, скажем так, типовая, как архитектура. Зато по радио звучал и звучал Пушкин в разных вариациях, так же постоянно, как голос Левитана. Потому что дружно жили: одна на всех кухня, один сортир, одна партия, один на всех национальный великий поэт.

Накушавшись меду с чаем, повспоминав, присели мы, с позволения сказать, на кушетку, и, натурально, руки потянулись, как у сталинского сокола к штурвалу, за телевизионным пультом. Нажимаем любимую пятую кнопку — батюшки, слава богу, вернулись милые времена: опять по телевизору один Пушкин. С антрактом на Чайковского с его оперой «Мазепа» по пушкинскому же, разумеется, сценарию. И тебе в исполнении режиссера Любимова, и в декламации артистов Казакова, Юрского и Миронова Жени. Мол, не дай мне бог — то есть с намеком пока еще, с подковыркой. Тут же и архивист Непомнящий с циклом лекций: толкует про лицей, про Дельвига, про Керн да про дуэль — про родное и близкое, включая свободу и волю.

И никаких тебе там авангардистов, не говоря о пидарасах: мед да Пушкин, Пушкин да мед!

Что ж, пора, мой друг, пора, наигрались, уж не мальчики. Хватит этих самых, понимаешь, митингов. Сплотились, напряглись, сжали волю в кулак. А то — там падает, там не стоит, там проваливается, а там и вовсе тонет; кого отстреливают, кого взрывают… Нет, так дело не пойдет. Как там у нашего поэта, ну, в школе в Ленинграде проходили: выпьем с горя, сердцу будет веселей. И медком, медком закусывайте.