Времена меняются быстрее, чем нам кажется. Еще каких-то два года назад, формулируя национальные задачи, российский президент говорил следующее: «Мы должны сделать Россию процветающей и зажиточной страной. ...Чтобы люди могли свободно трудиться, без ограничений и страха, зарабатывать для себя и для своих детей». Сегодня такая повестка дня выглядит уже чересчур будничной и слишком мелкой. На недавних торжествах, учрежденных с этого года (sic!) в честь Дня России, Владимир Путин выдвинул противоположный тезис: «Приступая [к новым серьезным задачам], мы помним, что Россия побеждала и добивалась успеха всегда, когда... общенациональные цели становились делом и заботой каждого гражданина России».

Дефолт был худшим из зол. Он закрепил комплекс особости, остановил осмысление прошлого, закоротил вектор вестернизации, потребовал глобального пересмотра ценностей. На этой плохой раздаче властвующая элита ушла без трех, и примирительная миссия Путина должна была оградить хотя бы фундамент государственной - прежде всего экономической - политики от волны патерналистского отката. А неизбежное перераспределение политической воли и центров прибыли в пользу обывателей - девальвация и импортозамещение - выглядело тогда даже полезной терапией. С тем приблизительным расчетом, что, когда у людей появятся деньги, общество потребления вернется к политике сильного рубля и как-то восстановит моральные ориентиры, обесцененные дефолтом. Зато вместо хрупкой конструкции, которую снесло первым порывом ветра, у нас уже будет крепкая.

Воздушные шарики, сдуваясь, издают характерный шипящий свист. Цитата из Послания-02, которой начинается эта заметка, — последний громкий звук, финальная декларация того эфемерного утопического проекта. Проекта, выдвигавшего на авансцену описанный в приведенной цитате некий «средний класс» — тех, у кого есть амбиции, стимулы, интересы. Суть государственной политики последних двух лет с ее ключевыми эпизодами — арестом Ходорковского, выборами, кадровыми перестановками — заключалась в укоренении альтернативной идеологии «единой нации». А торжествующая концепция национального единения автоматически меняла под себя смысл институтов государства. Например, функции народного представительства перекоммутированы с парламента на рейтинг президента.

«Единая нация» не различает бедных и богатых, образованных и неграмотных, талантливых и никчемных, первых и последних. Они тут похожи и выравнены по нижней планке.

Социологи бы назвали такое развитие событий люмпенизацией национального сознания. Справедливость тут понимается как дележка, любой частный капитал — как украденный и незаконный, патриотизм — как уважение к властям.

Мобилизационная доктрина «единой нации» основывается на тезисе о нашем особом пути и уже не формулирует актуальные задачи, предлагая только единственный способ их решения — патриотическую консолидацию. Цель может быть одна — «возрождение России», невозможное без возвращения ей престижа мировой державы. Этот двусмысленный, внутренне противоречивый Ренессанс — так что мы в итоге «возрождаем»? — как раз и должен теперь стать «делом и заботой каждого».

~ Проект всеобщего объединения потому и популярен, что решает все коллизии, дает простые понятные ответы на заведомо сложные вопросы: «Что празднуем? — День России. — Что это? — Это наш патриотический праздник». Единство нации не требует активного участия, перекладывая на власть всю ответственность и организацию быта. А натуральный налог на права, свободы и гражданское достоинство кажется адекватной расплатой за комфортное ощущение принадлежности к набирающей скорость машине национального возрождения. При Сталине, которого сегодняшняя Россия вспоминает с уважением, понятия государства, державы, единой нации приобрели тотальный характер. Никто не сравнивает нынешний мягкий режим с кровавой эпохой сталинских репрессий, боже упаси. Просто тем, кто ждет перемен, имеет смысл помнить, что жесткие идеологические конструкции всегда переживают своих авторов и адептов.

Автор — обозреватель журнала «Русский Newsweek»