Цивилизация
Незадолго до очередной годовщины «бархатной революции», которая приходится на 17 ноября, пражский суд вынес приговор по делу Людмилы Брожовой-Поледновой.
Ее, бывшего коммунистического прокурора, приговорили к 8 годам тюрьмы – за активное участие в политическом процессе 1950 года.
Тогда по сфабрикованным обвинениям к смерти или длительным срокам тюремного заключения были приговорены 13 общественных деятелей, представителей некоммунистических сил. Бывшему «пролетарскому прокурору» сейчас 86 лет. По состоянию здоровья она была освобождена от отбывания наказания. Сам судья заявил, что приговор Брожовой «носит, прежде всего, символический характер, являясь осуждением коммунистических преступлений».
Дело Людмилы Брожовой-Поледновой – скорее исключение, чем правило. Лиц, причастных к коммунистическим репрессиям, в Чехии судят нечасто, и некоторые другие процессы такого рода закончились ничем. Иногда в силу недостатка доказательств, иногда просто потому, что пока тянулось разбирательство, подсудимые, люди преклонного возраста, успели умереть. Вообще, суду над Брожовой-Поледновой уделялось большое внимание: люди, когда-то осужденные ею, в Чехии широко известны,
и сам процесс стал символом того, что чешское общество (где 11–13% избирателей и сегодня голосуют за компартию) в общем и целом «рассчиталось» с эпохой 1948–89 годов.
А в соседней Польше с подобной символической целью накануне национального праздника – Дня независимости 11 ноября – провели церемонию, на которой польские военные, расстрелянные в Катыни, были посмертно повышены в званиях. (В этом году о Катыни напомнил и выход на экраны фильма Анджея Вайды, посвященный той трагедии.)
Восточная Европа формирует свои национально-исторические мифы. И это не намеренное вранье или сказка (хотя искажение фактов – не столь уж редкая вещь в процессе мифотворчества), а автобиография нации, ее представление о собственной истории, выделение из потока исторических событий тех, которые общество признает наиболее существенными – в позитивном или негативном смысле. Будучи сама по себе коллективным представлением, «воображаемым сообществом», т.е. в какой-то мере мифом, ни одна нация не способна жить, не создавая исторических легенд. На этот процесс, естественно, влияет текущая политическая ситуация – ведь каждому политику понятно, что контроль прошлого служит залогом контроля настоящего, а опосредованно и будущего. Возможно, поэтому
на востоке Европы и в бывшем СССР, где национальные мифы еще только складываются, вокруг исторических проблем ломается особенно много копий.
Нынешний год принес новую порцию таких баталий. Конфликт вокруг «Бронзового солдата» в Таллине, дискуссии о новых учебниках истории в России, о разных толкованиях голода 30-х годов на Украине, полемика вокруг исторической роли повстанцев УПА (организация запрещена в России) – вот, наверное, самые шумные из них. И каждый такой случай – свидетельство незавершенности национальной мифологии, а значит, и процесса формирования современной нации в той или иной стране. Каждый – подтверждение раскола постсоветских обществ. Ведь людям, которые формально являются гражданами одной страны, но выбирают противоположные исторические и политические ориентиры, очень сложно найти общий язык. Те, для кого один из лидеров УПА Роман Шухевич – герой борьбы за независимость Украины, вряд ли поймут тех, для кого он прежде всего пособник нацистских оккупантов.
Столкновение альтернативных мифологий, соперничающих концепций национальной истории принимает форму борьбы символов.
К примеру, в Белоруссии для сторонников оппозиции важнейшим памятным местом является урочище Куропаты под Минском, где в конце 30-х годов НКВД казнил многие тысячи белорусов. Для властей же и их сторонников главные «святые места» связаны с годами немецкой оккупации – это памятники жертвам нацистских зверств или мемориалы, посвященные борьбе с гитлеровской агрессией.
Преодоление подобного раскола может длиться десятилетиями. Историк Франсуа Фюре, написавший одну из наиболее подробных работ о Французской революции, считает, что она завершилась... в 1880 году – тогда День взятия Бастилии 14 июля впервые отмечался в качестве официального праздника Французской республики. Это означало, что революционный миф был, наконец, принят французским обществом в качестве мифа национального (хотя в действительности еще долго существовало немалое число французов, не разделявших республиканских взглядов на революцию), а события 1789–94 годов вошли в национальное самосознание как поворотный момент истории, оцениваемый при этом положительно. Таким образом,
первый вариант создания национально-исторического мифа – это победа одной из соперничающих концепций.
Победа, быть может, не безоговорочная (господствующие сегодня оценки той же Французской революции подчеркивают чрезмерную жестокость якобинской диктатуры и бессмысленность расправы с королевской семьей), но достаточно однозначная.
Другой вариант «сшивания» разорванного национального мифа попытались реализовать в Испании. После смерти диктатора Франко и перехода к демократии в стране был заключен негласный «пакт забвения», касавшийся самой тяжелой исторической травмы испанцев – гражданской войны 1936–39 годов. Чтобы не разжигать страстей и не подвергать угрозе хрупкую политическую стабильность, власти, как и большинство историков, предпочитали оценивать войну как национальную трагедию и не делить ее участников на правых и виноватых. Но сейчас этой политике понемногу приходит конец.
Правительство Хосе Луиса Сапатеро (внука республиканца, казненного франкистами) «продавило» в парламенте «закон об исторической памяти», предусматривающий ряд символических жестов в память о жертвах франкистского режима. Закон вызвал возражения у правых партий и католической церкви, которые заявили, что власти «выступают против духа национального примирения», и напомнили, что террор и репрессии против политических противников допускали все стороны тогдашнего конфликта. Пока неясно, будут ли новые правительственные инициативы иметь серьезные последствия для самосознания испанцев. Если нет, можно будет говорить о серьезном аргументе в пользу «пактов забвения», позволяющих вытаскивать скелеты из шкафов национальной истории, только по прошествию немалого времени, когда эти скелеты вызывают лишь исторический интерес и не раскалывают общество.
Еще один вариант примирения соперничающих взглядов на историю – создание «синтетического» мифа, включающего в себя элементы разных исторических концепций.
Некоторые шаги российских властей позволяют говорить о том, что они предпочитают именно этот путь. Так, отмена празднования годовщины большевистской революции и введение Дня народного единства 4 ноября – явная попытка создать новый исторический символ, связанный с победой над внешним врагом (пусть и очень давней), а не с внутренней междоусобицей. Посещение Владимиром Путиным Бутовского полигона, места массовых расстрелов сталинских времен, – из той же серии. Путин, при котором советский период истории России вновь стал рассматриваться как великая и позитивная эпоха, сознательно и политически расчетливо отмежевался от наиболее кричащих беззаконий, связанных с этой эпохой. Это, впрочем, не первый подобный случай: российский президент, прогремевший на весь мир фразой о распаде СССР как «величайшей геополитической катастрофе», в одном из интервью назвал коммунизм «опасной сказкой».
Смысл путинского исторического синтеза – именно здесь, и в очень упрощенном виде его можно сформулировать как «сила и державное величие – хорошо, революция и кровавый хаос – плохо».
Проблема «всего лишь» в том, что величие СССР выросло из кровавого хаоса революции и гражданской войны. А также в том, что советская власть была двуликим Янусом, и ее поздний, послесталинский этап заметно отличался от раннего, 1917–53 годов. Их невозможно разделить, но трудно и рассматривать как единое целое – в конце концов, между кровавым 37-м и застойным 77-м годами различий не меньше (а то и больше), чем сходств. Поэтому создание синтетического исторического мифа неизбежно наталкивается на серьезные трудности. Бывшим соцстранам Центральной и Восточной Европы в этом плане заметно легче: там коммунистическое правление длилось не более 40 лет, его жесткие репрессивные фазы в конце 40-х – начале 50-х годов были непродолжительными, а сам этот строй в большинстве случаев утверждался при явном давлении Москвы. Все это дает возможность вписать коммунистический период в рамки национальных мифов как эпоху диктатуры и чужеземного порабощения. Чаще всего при этом выносятся за скобки многие неудобные факты – вроде достаточно большой поддержки, которой пользовались коммунисты, особенно среди молодежи, в 50–60-е годы в таких странах, как Чехословакия, Болгария, Румыния и в какой-то степени даже Польша.
Борьба за интерпретацию прошлого – один из видов политической борьбы в настоящем.
А значит, то, каким большинство общества хочет видеть себя сегодня и завтра, определяет его взгляды на собственное вчера. Нынешние европейские национальные мифы, важной частью которых является отрицание диктатур и прославление тех, кто боролся с ними, отражают либерально-демократические ценности сегодняшней Европы. (Поэтому возникают вопросы относительно того, вправе ли современная европейская страна, например, Латвия или Эстония, причислять к национальным героям тех, кто пусть даже из каких-то патриотических побуждений стал в свое время союзником Гитлера). В большинстве республик бывшего СССР эти ценности не воспринимаются обществом как свои – или хотя бы как ориентир на будущее. Однако внятной альтернативы им тоже не возникло. Поэтому шутка еще перестроечных времен об СССР как «стране с непредсказуемым прошлым» остается актуальной и сейчас, спустя 16 лет после распада советского государства.
