Цивилизация
Власть, вопреки уверениям конспирологов, отнюдь не так злокозненна и беспощадна, как порой соблазнительно думать. Власти вообще напрасно приписывают склонность просчитывать и интриговать. И ей совершенно не обязательно внедрять провокаторов в толпу, которые в самый ответственный момент сослужат ей добрую службу. Власть, которая умеет не прятать глаза, изменяя закон о митингах во имя бесперебойной работы газовиков и «скорой», превращает политический процесс в бесконечную провокацию. Заставляя помогать себе в этом и тех, кто эту власть считает врагом.
При этом никакой кровожадности от власти для этого не требуется.
При кровожадной власти, стоит напомнить, никаких толп на площади не бывает. За исключением тех случаев, когда она уже распадается, агонизирует, и граждане приходят на площадь, чтобы ее добить.
Это один вариант массовости. Другой вариант – условно говоря, европейский, когда в Риме или Мадриде поборники социального государства или антифашисты перекрывают весь город, и их количеству позавидовала бы любая Болотная. Если речь не идет о молодых маргиналах, любителей просто так побить витрины, эти люди вовсе не собираются устраивать революцию. Для них митинг – хэппенинг в честь позиции, парад идеи, на который можно прийти с детьми, участие в таком митинге – проявление давно укоренившейся привычки считать, что от твоего голоса что-то зависит. Власть предупреждают и напоминают о выборной бренности, такой митинг как инструмент массового политического влияния смотрится убедительнее, чем иная революция.
Болотная – история совершенно другого рода, не имеющая отношения ни к Мадриду, ни к Киеву, ни к Каиру. Как бы участники процесса с обеих сторон ни пытались настаивать на нужных сходствах.
В отличие от Каира, наша власть на ногах стоит крепко и на митинги собираться формально не запрещает.
С другой же стороны, в отличие от Мадрида, не очень понятен ответ на вопрос – зачем?
Из всего многомесячного российского протеста сложностей в этом вопросе не было, пожалуй, только с «Белым кольцом» – именно потому, что оно задумывалось как улыбчивый флешмоб вдоль Садового кольца в Москве, тот самый хэппенинг, который не был обременен обычной митрохинской серьезностью или удальцовской партизанщиной. Эти люди знали, зачем пришли.
Для тех, кто организует действо и вдохновляет его, все сложнее.
Свергать власть? Так совершенно понятно, что никто в это не верит, никто не верит в пересчет голосов, в освобождение Ходорковского, в вынужденное перерождение власти и победу добра над злом – в общем, во все то, что гремит с трибуны.
Те, кто на трибуне, ни в чем не виноваты. В их коллектив редко вливаются те, кто мог бы стать кумиром, – в подобных политических конструкциях такие не станут гробить свою жизнь в столь безнадежном времяпровождении. Что делать с десятками тысяч людей, пришедших на площадь? Куда их вести? Под дубинки и пули, свергать власть? Объяснять, что вместе мы сила и власть не может игнорировать факт появления Болотной.
Трибуне остается только импровизировать, причем одновременно: и на тему хэппенинга по-мадридски, и на оранжевое по-киевски. Получается неубедительно, и все это понимают, все песни спеты, слова сказаны, виновные названы, идеи закончились, потому что в таких моделях их вообще не очень много.
А потом приходит спецназ. Власть тоже прошла путь от Болотной до Пушкинской. Она пережила первый испуг. Как генералы всегда готовятся к прошлой войне, власть вообще довольно часто готовится к выдуманным неприятностям.
Власть ведь хорошо знает про себя одну вещь: застраховав себя от сменяемости, она не оставила своим гражданам никаких других способов избавления от себя, кроме тех, которых она теперь обречена бояться.
Даже на пустом, в общем-то, месте. Но потом она вдруг обнаруживает, что на трибуне не знают важных ответов на простые вопросы типа «зачем?», что народу приходит все меньше, и только провокация может спасти действо от скуки. Так было в Минске в 2010-м и в Ереване в 2008-м, так происходило в Тбилиси и в Баку. Перед тем как в дело вступал ОМОН на разных площадях, таких похожих, оппозиционные вожаки пытались выглядеть победителями. Некоторым в это даже удавалось на время поверить, другие все знали с самого начала, в общем, это неизбежная кульминация: трибуна требует от власти эту победу признать.
Или революция.
В нее, конечно, опять никто не верит, но уже нет других продолжений, толпа обреченно ликует, трибуне отступать некуда.
Роли, которые в Москве исполняют Удальцов и Навальный, уже давно сыграны в других местах. Где-то призывали идти на президентский дворец, где-то отдельные протестанты пытались разбить палатки в фонтане. В рамках существующих правил игры провокация становится одним из непременных продолжений.
И теперь власть, справившись с первым испугом, переходит в контрнаступление. Будь власть и в самом деле злокозненной, она не мешала бы ресурсу протеста окончательно выдохнуться. Но именно она сконструировала ту модель, в которой оппозиция может быть только такой, какая она есть. И власти не до многоходовых расчетов. Она боится не Удальцова сегодня – она боится чего-то не угадать завтра, как это уже однажды случилось с Болотной.
Оппозиция в модели, созданной властью, не может не подставиться, власть не может этим не воспользоваться – вот формула их новых взаимоотношений. Власть не может не попытаться перехватить инициативу, в противном случае, как ей, видимо, представляется, Болотная станет постоянно действующим фактором. Власть не может не сужать оппозиции пространство Болотной. Всеми имеющимися средствами. Она не напрягается с аргументами – она знает, что ей никто все равно не верит. И чем анекдотичнее получается, тем с большей страстью вынуждена не подчиняться оппозиция.
То, что в конце пути с Болотной на Пушкинскую оппозицию ждали люди с дубинками, объясняется не только тем, что власть решила, что уже может контратаковать. Описанная формула очень убедительно сработала год назад в Минске, когда толпе на площади дали насладиться своим праздником непослушания, а когда зазвенели стекла, спустили с цепи разъяренный ОМОН. И очень возможно, что увертываться от этого сценария завтра будет уже поздно.
И проблема тогда будет уже не только в конкретных раненых, арестованных и прячущихся. Другим после этого станет само государство. Которому придется вести себя дальше так, как и положено государству, беспощадно избивающему своих граждан. Даже притом, что на самом деле в этот день ничего в устройстве этого государства и не поменяется.
