На подоконнике лежали зеленые помидоры.

— Зеленые помидоры кушайте без меня, — сказал я.

— Откуда это?

— Набери в поисковике. Наверное, Шаламов.

— Нет, пишут Чичибабин. И там нет зеленых помидоров. Там «красные помидоры кушайте без меня».

— Не может быть.

— Может. Но твой вариант лучше.

***
Кончусь, останусь жив ли,-
чем зарастет провал?
В Игоревом Путивле
выгорела трава.

Школьные коридоры -
тихие, не звенят...
Красные помидоры
кушайте без меня.

Как я дожил до прозы
с горькою головой?
Вечером на допросы
водит меня конвой.

Лестницы, коридоры,
хитрые письмена...
Красные помидоры
кушайте без меня.

Почему я запомнил именно неправильные «зеленые»? Из-за лишнего безударного слога? (Который дает как будто вздох в начале строки.) Потому что зеленые еще не дозрели, и в этом была неразрешенная радость, неправильность? Потому что на самом деле зеленые помидоры есть нельзя? Не знаю. Зато знаю теперь, что ошибся. У Чичибабина помидоры были красными.

Летом 1946 года Борис Чичибабин был арестован за антисоветскую пропаганду. Стишок-частушка про новую ежовщину. Свидетель этих дней Феликс Рахлин вспоминал: на сестру Чичибабина было страшно смотреть. «Целыми днями лежала она, уткнувшись в подушку, на своей узкой солдатской койке (наша мебель вполне соответствовала послебеженскому быту), и плечи ее содрогались от рыданий. Временами, однако, вдруг подхватывалась, куда-то бежала, но возвращалась в еще более истерзанном виде – и опять слезы, слезы... Потом я узнал, что она бегала в МГБ – пыталась доказать, что Борис на самом деле «честный комсомолец», показывала им какие-то его благонадежные стихи... Разумеется, это не помогло».

Стихи, за которые предположительно посадили Чичибабина, были действительно дерзкими.

Пропечи страну дотла, песня-поножовщина,
Чтоб на землю не пришла новая ежовщина!

Новая ежовщина пришла, и тогда в Бутырской тюрьме Чичибабин и написал свои стихи про красные помидоры, которые моя память-мичуринец самовольно переделала в зеленые.

... Когда начинаешь читать это стихотворение, сразу спотыкаешься об Игорев Путивль. Причем тут Игорь, что за ассоциация? Объяснение ранит, когда находится: это было последнее, что запало в голову только что арестованному студенту. Его взяли прямо на улице в июне 1946 года, когда он шел на свидание с девушкой. Но вообще это была летняя сессия, он сдавал экзамен за оба курса. Оттуда и эта вспыхнувшая не к месту трава игоревского Путивля.

«Самое страшное, что ты идешь свободный, счастливый, влюбленный, а тебя неожиданно хватают, заталкивают в машину, и ты уже отрезан от всего мира, от всех людей».

Пять шагов в длину и один в ширину. Одиночная камера. «В Новгороде – стоят стяги в Путивле; Игорь ждет брата милого Всеволода». Не дождется.

Зацепившись за случайную ассоциацию с его строчкой, я начинаю распутывать клубок его тогдашнего злоключения, но находится очень мало. Чичибабин не любил вспоминать это время. Однажды только рассказал, что сидел в Лефортово в одной камере с эмигрантами из Харбина, решившими вернуться на родину (уезжали во время революции и гражданской), они были глубоко верующими людьми, и тогда он тоже стал молиться: сделал себе крестик из мякиша, носил его.

А через два года тюрем Чичибабин отправляется в Вятлаг. Пятилетний срок он отбывает в Кировской области.

Там большую часть времени он работает в конторе. Путивльский Игорь пригодился: у бывшего студента хороший почерк и с грамотностью все отлично. Хотя Лидия Чуковская потом говорила, увидев его почерк, что такой почерк приобретается в лагерях.

«Ну, вот и все, – пишет в это время Чичибабин родным. – Я не буду больше писать ничего лишнего, потому что не хочу, чтоб кто-нибудь смеялся над моей душой. Я очень люблю вас, но у меня всегда получалось так, что тем, кто меня любил истинно и искренне, я платил только огорчениями и непониманием. Должно быть, так и у всех людей. Ради Бога, живите веселее, в жизни не столько горя и ужаса, сколько их выдумывают сами люди — по болезни, от скуки или по невежеству. Не ссорьтесь, не огорчайтесь, не выдумывайте ужасов. Если душа человеческая закрыта для красоты, для добра, для веселья и радости, то человеку не поможет ничто материальное, неужели это не так? А я обнимаю вас, я счастлив, и совесть моя чиста перед всеми».

Там еще мелькнет это «кушать» (мы теперь его не любим: так пишут сейчас люди, над которыми мы смеемся, но смеяться над Чичибабиным совсем не хочется): «Ну, а из остального, пожалуйста, в каждой посылке немножко сладкого: этим я ни с кем не делюсь, а прячу в чемодан и ночью, когда читаю, кушаю. Халвы я не пробовал ужасно давно, спасибо вам! Но лучше всего был пирог с яблоками. Что хорошо получилось у мамы, то хорошо».

И совсем пронзительное – из писем: «Покупаете ли вы новые пластинки для патефона? Если да, то, может быть, вам попадется запись музыки моих любимых композиторов: Бетховена, Шуберта, застольная из «Травиаты», или что-нибудь в исполнении Обуховой, особенно, «Сомнение» Глинки и «Элегия» Массне, или «Санта-Лючия»».

Он не просит пластинок (какие пластинки?), он только спрашивает: «покупаете ли вы?» Запах музыки, запах зеленых помидоров, которые на самом деле красные, запах прежней свободной жизни, которую кушайте теперь без меня.