Цивилизация
Когда-то Варлам Шаламов написал, что опыт лагерной жизни – целиком отрицательный, в нем нельзя найти позитивных моментов. Интересно, как же тогда понимать слова Евы Левиной-Розенгольц о том, что «тюрьма, прокурор и ссылка сделали из меня настоящего художника»? Может быть, не так уж эти два утверждения антагонистичны. Ведь и из Шаламова именно лагерь сделал большого писателя (не вспоминая уж о Достоевском).
А что касается негатива, то речь шла, вероятно, о неприменимости этого жесточайшего опыта к нормальной, вольной жизни. Но не о творчестве, которое само по себе бывает разновидностью каторги. Если жизнь оказалась опрокинутой и втоптанной в грязь, вместе с нею опрокидываются и прежние творческие установки. Прошедший через это художник получает шанс начать с нуля – не в смысле карьеры, а мироощущения. Правда, не каждому по силу таким шансов воспользоваться.
Ева Левина-Розенгольц сумела, причем в том возрасте, когда от творцов уже и не ждут никаких откровений.
Она начинала очень энергично и талантливо – училась у скульптора Анны Голубкиной, потом во ВХУТЕМАСе у живописца Роберта Фалька, высоко ценившего ее дарование. Думала, все двери открыты, и молодым везде у нас дорога. Участвовала во многих выставках, увлекалась экспериментальным театром, гостила в Лондоне у брата, занимавшего там должность советского полпреда (знать бы ей, какими «шпионскими» пятнами на биографии могут обернуться подобные поездки). В Англии Ева увлеклась работами Уильяма Тернера – это влияние сказалось в последние годы ее жизни весьма неожиданным образом.
Вернувшись в Россию, погрязала потихоньку вместе со всеми в соцреалистической рутине.
С конца 30-х и вплоть до ареста в 1949 году Левина-Розенгольц трудилась копиисткой в живописном комбинате, производя на свет все новые и новые полотна про великого Сталина и торжество социализма. Заказы на копирование Шишкина с Левитаном могли считаться просто подарком судьбы. Возвратившийся из Парижа Роберт Фальк пришел в неописуемой ужас от того, чем занималась его любимая ученица. Но у нее сложились трудные жизненные обстоятельства, другого выхода не было. Вроде бы не было...
Рецепт избавления от живописной поденщины отыскался на Лубянке.
Художница получила десять лет ссылки, которую отбывала сначала в Красноярском крае, потом в Караганде. Впоследствии она рассказывала друзьям, что часто рисовала палочкой на песке в отсутствие даже бумаги и карандаша. Реабилитировавшись в 1956-м, приехала обратно в Москву – и поняла, что покончено не только с прошлой жизнью, но и с былыми художествами. Она начала все заново, уже не сверяясь ни с линией партии, ни с мнением выставочных комитетов. Это было катакомбное искусство в чистом виде. Ее усилия незадолго до смерти по достоинству оценил все тот же Роберт Фальк, сказав: «Не страшно умирать, когда оставляешь таких художников после себя». История звучит романтически, но слова эти были записаны женой Фалька сразу после их произнесения.
Так каким же «таким художником» стала Ева Левина-Розенгольц?
Сказать бы – мистическим, но эта характеристика не будет достаточно правдивой.
Работы художницы того периода часто сравнивают с графикой гениального Василия Чекрыгина, разделявшего идеи «философии общего дела» и мечтавшего о воскрешении всех умерших. Внешнее сходство есть, но смысл у Левиной-Розенгольц иной. Фигуры из так называемого «Рембрандтовского цикла» тоже существуют вне времени и вне социума, но они не наделены религиозным смыслом. Скорее, тут речь об экзистенции, о самоощущении человека, познавшего тщету и преходящность многих соблазнов.
Приблизительно о том же говорят пейзажные листы из циклов «Деревья», «Болота», «Небо». Эти будто бы природные виды почти не привязаны к реальности – они лишь знаки универсума, который может обходиться и без человеческой жизнедеятельности. Особенно пронзительны листы с небом: здесь уже напрочь исчезают любые земные ориентиры, остается только смутное сияние надмирных высот (тут как раз можно вспомнить о заочных уроках Тернера, в конце жизни искавшего подобных эффектов в своей живописи). В интерпретации Левиной-Розенгольц небеса едва ли обещают надежду на спасение, но они готовы принять в себя и растворить.
Как писал ее ровесник Михаил Булгаков, «об этом знает уставший».
Послелагерные работы художницы наделены странной силой и способностью притягивать внимание – не сюжетом, а чем-то иным. На выставке в «Галеев-галерее» они соседствуют с ранними вещами, которые профессионально удачны, но лишены пока магии. Левина-Розенгольц вспоминала, что идея света, не зависящего от случайностей, света драматургического и символического, впервые пришла ей в голову, когда она сидела перед следователем на допросе. Пожалуй, именно такие эпизоды и позволяли ей говорить о решающей роли тюрьмы в ее творческой биографии. Вполне возможно, к своим пластическим открытиям она могла бы прийти и другим способом, но этого мы уже никогда не узнаем и не проверим.
