«Голую пионерку» Кирилл Серебренников поставил на Другой сцене «Современника», в маленьком зале, который планировали отдать под экспериментальные работы. До «Пионерки» здесь шла только фокинская «Шинель» с Нееловой. По нынешним временам, когда всеобщая истерия по поводу 60-летия Победы сравнима разве что с помпезными празднованиями ее 40-летия в 1985 году и «военные» спектакли театры выпускают один за другим, как к съезду, в такой момент выбор в качестве «датской» постановки «Голой пионерки» — шаг действительно резкий. Только вчера бдительные думцы спохватились, что надо бы, мол, проверить, что за порнографию по либретто Владимира Сорокина ставит в Большом Някрошюс, и тут выходит премьера по повести Михаила Кононова, где главная героиня – четырнадцатилетняя офицерская подстилка Муха, обслуживающая всех без разбору во фронтовых условиях Отечественной войны. Того и гляди скрутят, как организаторов выставки «Осторожно, религия», теперь — за надругательство над святыми чувствами ветеранов.

На деле тревожиться о чувствах даже самых впечатлительных ветеранов на спектакле не стоит, таким он получился целомудренным и безопасным. Куда стыдливее других постановок Серебренникова.

У книги Кононова был длиннющий витиевато-зазывный подзаголовок: «Батально-эротическая феерия… с бодрой войной и гордой блокадой, с чистой любовью и грязным сексом… а также зафиксированным явлением Пресвятой Богородицы и стратегическими ночными полетами АБСОЛЮТНО ГОЛОЙ ПИОНЕРКИ!». Подзаголовок у спектакля Серебренникова «Музыкально-батальная мистерия с бодрой войной и чистой любовью, с цирковыми аттракционами и настоящей Любоффь Орловой…» (далее то же самое про Богородицу и пионерку).

Почувствуйте, как говорится, разницу. Эротика и грязный секс заменился на музыку и цирковые аттракционы,

а гордая блокада, во время которой кононовская Муха, пролетающая над Ленинградом, словно валькирия, видит в окно, как старушка отрезает ножом у лежащей на столе хорошенькой девочки огузок, будто в мясном магазине, и вовсе исчезла.

Ксения Драгунская, написавшая по заказу Серебренникова пьесу по «Голой пионерке», прежде всего пыталась вычистить барочный, многословный, пузыристый текст Кононова от излишеств и оставить от него голый событийный скелет. Мне, честно говоря, сама повесть не особенно нравится, она кажется спекулятивной – не гляди, что в перестроечные годы написана, но, на мой взгляд, самое занятное в ней – именно придуманный Кононовым избыточный и парадоксальный язык пионерки Мухи. Маша Мухина, тощий малокровный подросток со слабыми легкими и пылающим сердцем советской пионерки (а роман – это ее неостановимый монолог), говорит на дикой смеси детского жаргона («мерсите вас с кисточкой», «будьте уверочки»), лагерной фени (вроде «пиздюк малосольный» или «не тронь лохматушку, падло»), казенной советской лексики («распоясавшиеся товарищи», «политическая близорукая незрелость», «архибессовестно») и бесконечных лозунгов («есть такое слово – «надо», «Корчагину, думаешь, легче было?» и «верно товарищ Сталин писал…»). Когда в бессмысленном бормотании Мухи себе под нос соединяется «следует подчеркнуть», «честное пионерское» и «бляха-муха» — это действительно смешно.

Так вот, в спектакле ничего этого практически не осталось.

Вместо речевых кононовских красот Серебренников пытается построить на том же сюжете свои, театральные. Главной метафорой для него оказывается цирк. И фильм «Цирк» с Любовью Орловой, кадры из которого проецируются на стены, и сам цирк – полеты на трапеции, в которые превратились удивительные «стратегические ночные полеты», которые Муха совершала во сне. А сцены, где почти уже впавшую в беспамятство, но твердящую про себя, что «это служба, работа, долг перед родиной и родной партией», девчонку имеет подряд чуть ли не взвод офицеров, превращается в музыкально-акробатический этюд. Переходя по кругу от одного к другому, Муха ложится, поставив между раздвинутых ног барабан. Отбарабанил офицер свое – она встает и переходит к следующему. Только успевает крепко прикрыть рукой рот, чтобы, не дай бог, никто не поцеловал в губы, а то, как ей говорил в школе учитель немецкого, от этого и забеременеть можно.

В тексте главным фокусом были качели – от рассказов про ненасытных мужиков, которые никак не могут дождаться, пока Муха сама спустит трусы, и рвали их так, что каждый раз лопалась резинка, до полетов невидимой девы над страной и размышлений о Сталине, который живет в кремлевской звезде и оттуда на всех смотрит. В спектакле нет качелей от низкого к высокому, поскольку нет низкого. Муху, одновременно порочную и безгрешную, как Богородица, играет Чулпан Хаматова, чье трогательное и наивное целомудрие не дает возможности представить ясноглазую девочку с красным галстуком в другой позиции, чем в пионерском строю и под салютом. Вокруг мельтешат мужчины: юноши в белом, предстающие то односельчанами, то офицерами. Бородатый Лукич, хранящий, как нянька, Муху на фронте, учитель немецкого Вальтер Иванович, который, надев страшную белую маску и красную шинель, становится генералом-убийцей Зуковым.

Но все эти безликие люди не имеют значения, как часто бывает в спектаклях, где играет Хаматова.

Имеет значение только она и история про звонкоголосую школьницу, которая, маршируя, пела про «я другой такой страны не знаю», считала, что самое главное – коллектив, а когда впервые влюбилась в парнишку-офицера, его тут же убили. «Голой пионерки» нет ни в переносном смысле, ни в буквальном – полеты над страной Муха-Хаматова совершает в цирковом костюме с юбочкой и блестками, а не голая и грозная, как валькирия. И, если всплакнет кто, глядя на милую Машу Мухину, то лишь так, как прежде над судьбой «сына полка». Куда ж ребенка на войну?

Впрочем, этот бодрый и почти тюзовский по настроению спектакль при ближайшем рассмотрении оказывается мультимедийным проектом. Вторую часть его понимания обеспечивает толстый красивый буклет, где чего только нет: и песни из кинофильма «Цирк», и гейневская «Лорелея», отрывок из «Диалогов» Ильи Кабакова и Бориса Гройса о советском рае, и фрагменты лагерных писем, которые должны сложиться в понятие советского ада, словарь лагерной фени и объяснения, кто такие Любовь Орлова, Павка Корчагин и валькирии. Все это – те смыслы и ассоциации, которые хотел бы вложить Серебренников в свою «Голую пионерку». Но не вложил.