На заре человечества люди собирались вечером у костра и рассказывали друг другу истории: о том, как возник этот мир, как проникло в него зло, как получили свои имена окрестные горы и реки, как человечество научилось ремеслам и ритуалам. Задолго до появления науки, философии, литературы и прочего люди просто рассказывали истории, тысячелетие за тысячелетием. Эти истории называют нарративами, они встроены в нашу культуру как владение языком или способность танцевать.

Сто лет назад в Европе царствовали, как называют их культурологи, «большие нарративы». Это были развернутые повествования о том, как «нас водила молодость в сабельный поход», и они выводили в такие походы миллионы. Был ли это рассказ о величии нашей империи, или о превосходстве нашей расы, или о классовой борьбе с буржуями — эти истории прекрасно объясняли человеку, ради чего ему стоит жить и за что умирать. И люди умирали.

А потом большие нарративы как-то сдулись. Наступало время постмодерна, когда люди хотели жить просто для того, чтобы жить и не заморачиваться другими причинами.

Цена, которую человечеству пришлось платить за господство больших нарративов, оказалась неподъемной — две мировые войны, между прочим.

И лет десять-двадцать назад можно было подумать, что в прошлое стремительно уходят нарративы как таковые. Их сменяют клипы: мельтешение ярких образов на экране, через минуту уже не помнишь, что там было и зачем. Время рекламы и потребления.

Но нет, нарративы живы! Оказалось, человечеству без них скучно и неуютно. Есть на земле регионы, где по-прежнему господствуют нарративы большие: распространение нашей единственно верной религии или борьба за многополярный мир оказываются именно такими идеями, ради которых стоит жить, а еще более — умирать. Министр Мединский, отстаивая истинность рассказа о 28 панфиловцах (вопреки историческим свидетельствам), отстаивает, по сути, эксклюзивное право государства на большой нарратив. Что бы там кто ни клеветал, а партия и правительство постановили считать истинной именно эту версию истории, так что будете любить ее как миленькие.

Такое ревнительство смотрится смешно в эпоху интернета… Но вот общество потребления чувствует себя крайне неуютно в столкновении с носителями великих нарративов: что же им противопоставить? Неужели новый бритвенный станок с восемнадцатью лезвиями?

Одно время казалось, что «рынок все расставит по местам», в том числе и рынок идей.

Очевидно же, что страны, принципиально отказавшиеся от больших нарративов, обеспечивают своим гражданам принципиально иной уровень комфорта и безопасности.

Нынешнее российское общество вовсе не похоже на фанатичных приверженцев ИГИЛ (организация, запрещенная в России). Наши люди, кажется, только начинают понимать, что за империю великих нарративов приходится расплачиваться снижением привычного уровня потребления и прямо-таки бомбоубежищами на месте привычных ларьков с шаурмой. И не факт, что платить по этим счетам они будут и дальше с тем же рвением, что прежде.

Но вернемся к нашим нарративам. В начале двадцать первого века на первое место выходят нарративы маленькие. Что такое все эти социальные сети, которые по влиятельности стремительно догоняют пресловутый телевизор и во многом уже определяют информационную повестку дня? Броуновское движение крохотных нарративов. Огромное их количество вполне бессмысленно и мало кому интересно («годовасики-тугосери»).

Но вдруг в этом первичном информационном бульоне зарождается некая общественно значимая тема, которая всегда была вроде как на виду и никогда не обсуждалась всерьез. Можно ли учителю вступать в романтические отношения со старшеклассницами? Что на самом деле происходит за стенами женских монастырей? Вот только два свежих примера общественных дискуссий, рожденных личными рассказами.

Я совершенно не хочу обсуждать ту и другую историю, потому что ничего о них не знаю и они меня никак не затрагивают. Я хочу лишь обратить внимание на то, как обе они возникли в информационном пространстве: все началось с маленького и очень пристрастного нарратива, с классической damsel in distress. Девушка рассказывает о своих злоключениях — и тут же выясняется, что есть множество других подобных историй.

Именно таким образом — да, скандальным, неприятным — общество постепенно нащупывает границы приемлемого и обозначает проблемные зоны.

Так, в древние времена сказитель у костра рассказывал о похождениях Гильгамеша и Энкиду или об Адаме и Еве в Эдемском саду, а слушатели делали коллективные выводы, как им теперь жить, что делать и чего избегать. Это у нас от дальних предков, мы так познаем и описываем мир, мы так устанавливаем границы.

А в нынешнем мире, можно добавить, мы с помощью маленьких личных историй проверяем достоверность любого крупного нарратива. Что бы где ни произошло — в любом уголке «цивилизованного мира» (который теперь определяется наличием соцсетей) тут же найдутся люди, готовые подтвердить или опровергнуть официальное сообщение с помощью своей неуклюжей мобилографии. И загнать этого джинна в бутылку можно разве что в Северной Корее, где его, собственно, никогда прежде и не было.

Сами официальные сообщения уже ничего, похоже, не значат без таких подтверждений. В защиту того самого монастыря, об ужасах которого рассказала былая послушница, выступили с коллективным официальным письмом игуменьи других монастырей и вызвали ровно противоположную реакцию. Если подключается официоз с суконными фразами, значит, дело и в самом деле плохо.

А затем священник рассказал о том, как стоял у стен монастыря с летним лагерем, как ему помогала одна из монахинь, как ходила с ними в байдарочный поход, где «человек раскрывается таким, какой он есть». И это прозвучало убедительно.

Наша нынешняя госпропаганда совершенно не умеет работать с маленькими нарративами и даже, кажется, не понимает, зачем это нужно.

Неслучайно люди с самых верхов так прячут любую информацию о своей личной жизни и о жизни близких — рассказывать их истории строго запрещено. Нет, ей подавай меганарративы про цивилизационный выбор и русский мир, причем вполне законченные меганарративы, которые можно огосударствить, отлить в бронзе и прописать в школьных учебниках так, чтобы никто не возразил (Госдума примет закон). Нарративы про мертвых. И в один ряд с панфиловцами встает уже боец Моторола…

А что же живые бойцы Донбасса, тот же Гиркин-Стрелков? Или те двое, которых обменяли на Надежду Савченко, — ручаюсь, читатель уже не помнит их имен? Почему не приглашают выступать в школы, не берут у них интервью, не рассказывают нам, как сложилась их дальнейшая судьба?

Да живы ли они вообще, да существовали ли они на белом свете — Александр Александров и Евгений Ерофеев?

Понятно, почему мы их не слышим: их рассказ может не вписаться в официальную версию тех событий или в ту версию, которая станет официальной через год-другой. Маленькие нарративы не ходят строем, но именно потому они притягательны и убедительны. И пока госпропаганда гремит великими идеями, общество потихоньку учится жить личными историями, отстраивать горизонтальные связи. И это прекрасно.

Некогда СССР догонял и перегонял США по производству чугуна — и оказался с этим чугуном не у дел в эпоху микропроцессоров. С нарративами, похоже, выйдет примерно то же самое.