Главная загадка президентских выборов 1996 года, первый тур которых состоялся два десятилетия тому назад, 16 июня 1996 года: что было бы, если бы тогда победил кандидат коммунистов Геннадий Зюганов? И как сложилась бы политическая история, если бы победил Борис Ельцин, но за этой победой стоял не условно-либеральный лагерь, а консервативный (Александр Коржаков, Олег Сосковец и др.)?

Возможны и вполне обоснованные возражения на такую постановку вопроса.

Степень эффективности кампании консервативных ельцинистов могла оказаться крайне невысокой, поэтому вопрос о победе Ельцина вообще не стоял бы. К тому же, скорее всего, они пошли бы по пути отмены выборов и/или запрета Компартии, что могло грозить новым эпизодом гражданской войны по образцу октября 1993-го.

Такая альтернатива была вполне реальна — от этого шага президента отговорил весной 1996-го Анатолий Чубайс.

Рассуждать же о возможной степени «вельветовости» коммунистического режима – 1996 очень непросто: никто не знает, каким бы он был.

Мирный цветовод и ворчливый сталинист, стерилизующий с помощью своей партии протестные голоса, каковым сегодня представляется лидер коммунистов, мог оказаться в лучшем случае вторым Лукашенко. Зюганов — точно не Александр Квасьневский, а российские коммунисты того времени — отнюдь не готовые перекрашиваться в «розовое» восточноевропейские номенклатурщики.

При этом не меньше оснований имеют и размышления в жанре «а что, если…» о том, что Зюганов-1996 мог оказаться не страшнее Евгения Примакова – 1999 с его вполне себе коммунистическим правительством, которое не могло решиться ни на один значимый контрлиберальный шаг и уж тем более не было в состоянии эти меры администрировать. И в результате вошло в историю как самый либеральный кабинет министров постсоветской истории, ввиду немощи которого уже рыночная к тому времени экономика смогла спокойно и безнадзорно восстановиться после кризиса 1998 года. Плодами чего и воспользовался восходящий лидер Владимир Путин.

А так и Зюганов провалился бы на следующих выборах 2000 года (если бы он их допустил), и не появился бы в истории России политик Путин.

И была бы Россия сегодня чем-то вроде… ну, допустим, Чехии. Хотя и путь Венгрии или Польши — к правому популизму — ей не был бы заказан.

Тем не менее случилось то, что случилось. Победил Борис Ельцин. И Россия, уже будучи рыночной экономикой, проделала бесславный путь от олигархического капитализма к капитализму государственному, не слишком успешно администрируемому авторитарными методами и аранжируемому ресурсным национализмом.

В тогдашней оптике коммунисты не казались «вельветовыми» и нестрашными, Сталин еще не был огламурен, а термин «красно-коричневые», особенно после октября 1993-го, не выглядел абстракцией. Фраза Чубайса о «последнем гвозде, вбитом в гроб коммунизма» представлялась и приговором, не подлежащим обжалованию, и точной аналитической констатацией.

Никто тогда и предположить не мог, что спустя 20 лет коммунистическая эклектика вдруг обретет статус одновременно вялой политической альтернативы и способа протестного голосования. А Сталин вдруг окажется в центре русского мифа о правильной, чтобы не сказать, счастливой жизни.

Поэтому одни — команда действующего президента — считали, что надо продвигать Ельцина на высший пост, не слишком считаясь со средствами во всех смыслах этого слова. А другие — собственно большинство российского народа — проголосовали за Бориса Николаевича. Имея в виду даже не столько голосование за продолжение политической карьеры первого российского президента, сколько голосование против — против возвращения советской власти в том или ином ее изводе, против возможного союза красных и коричневых, против возвращения административной экономики в тот самый момент, когда рыночный транзит уже близился к концу.

Строго говоря, это было просто рациональное, антипопулистское голосование.

Два десятка лет тому назад большинство россиян, пусть и не подавляющее, примерно в пропорциях результатов второго тура выборов от 3 июля 1996 года — 53,82% (голоса за Ельцина) против 40,31% (голоса за Зюганова) — было настроено антипопулистски и антикоммунистически.

Можно говорить о том, что тогда-то и произошло грехопадение российского политического класса, символом чего стала «коробка из-под ксерокса» — кэш на концертно-пропагандистскую поддержку Ельцина. Но сравнивать тогдашние усилия по продвижению Ельцина и сегодняшнюю профанацию выборов и административный ресурс просто смешно.

Хотя, еще раз, притом что Ельцин действительно победил и действительно был поддержан рациональным антипопулистским большинством, правда состоит в том, что любое грехопадение, купленное дорогой ценой, имеет свои последствия:

нынешние бесчестные выборы выросли из «коротких штанишек» выборов-1996.

Из победы-1996 выросло еще одно «пиррово» последствие — идея управляемого транзита власти, которая потом выразилась в передаче «скипетра и державы» от Ельцина Путину. Раз можно хотя бы в какой-то степени управлять выборами, значит, можно и навязывать народу лидера. Причем циничным образом конструируя образ наследника первого президента «от противного»: новый лидер — жесткий, а не мягкий, молодой, а не старый и т.д.

Бориса Ельцина просто использовали, технологически использовали, чтобы обеспечить транзит власти к казавшемуся рациональным и в то же время управляемым чиновнику, который тогда и политиком-то не был.

В результате, пытаясь избавиться от угрозы коммунизма с отчетливым оттенком «коричневого», породили государственный капитализм самого неэффективного образца.

Спасая рыночную экономику, профанировали политическую демократию. Предприняв попытку авторитарной модернизации, получили на выходе авторитарную архаизацию.

Уходили от Верхней Вольты с ракетами, пришли к Верхней Вольте с айфонами.

Нет у нас даже выбора между нелиберальной демократией и недемократическим либерализмом. Потому что не осталось ни демократии, ни либерализма.

Страна пришла к стратегическому провалу и полной неопределенности будущего. Хоть кто-нибудь — от пикейных жилетов на скамейке у подъезда пятиэтажки в Усть-Урюпинске до циничных мудрецов в кабинетах на Старой площади с неуспокоенными тенями сотрудников ЦК — знает, что будет с Россией после 2018 года? Ответ: решительное нет.

В некотором смысле мы вернулись в начало 1980-х, в состояние, описанное знаменитой фразой Юрия Андропова, которая склонялась в последние годы на все лады, а в подлиннике звучала так: «Мы еще до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живем».

Дело в том, что в свободной среде выборы становятся большим социологическим исследованием. Например, выборы в Польше показали не только политический раскол общества, число сторонников либерализма и консерватизма, но настроения граждан, которым и бывший президент просто по-человечески разонравился, и хотелось каких-то перемен. Выборы же в несвободной среде — сегодняшние российские — не говорят об обществе ничего, кроме того, что оно апатично и не верит в то, что с помощью избирательного бюллетеня может хотя бы на что-то влиять и уж тем более менять власть в стране.

Мы действительно снова не знаем общества, в котором живем, и это отложенный результат грехопадения, случившегося в 1996-м.

Да и спроса на знание нет — есть спрос на конструирование социума, где преобладает посткрымское большинство. Но это означает, что власть действует незряче и может в один прекрасный момент разминуться с обществом в ходе этого «свидания вслепую».