Раиса Ивановна

Учительницу, о которой написано в «Денискиных рассказах» Виктора Драгунского, на самом деле звали Раиса Ивановна. То есть она действительно была моей первой учительницей.

Добрая и веселая, полная, кудрявая и шумная.

Называла нас не иначе как «дегенераты, кретины, бандиты».

Вот прямо так — вбегала в класс и говорила:
— Здорово, кретины! Бандиты, привет!
— Здрасьте, РаисВанна! — хором кричали мы, вскакивая и хлопая крышками парт.

Она шумно садилась за учительский стол и рассказывала:
— Вчера проверяю тетрадки, и вдруг клоп из пачки вылезает! Признавайтесь, дегенераты, чей клоп?
— Это, наверное, из моей тетрадки клоп, — вздыхал мальчик по фамилии Петров. — У нас клопов — завались! Мы их морим, а они от соседей ползут...
Раиса Иванна хохотала:
— Молодец, Петров! Честный! Настоящий октябренок!

Мы писали перьевыми ручками, макали их в фаянсовые чернильницы, которые стояли на партах. Однажды моя чернильница опустела. Я поднял руку и сказал:
— Раиса Иванна, у меня чернила кончились.
— Пиши соплями! — сказала Раиса Ивановна и посмотрела на меня таким веселым взглядом, что у меня по спине поползли мурашки.
Я догадался, что надо отлить немножко чернил у соседа сзади.

С тех пор не люблю просить о помощи. Стараюсь как-то сам справиться.

К нам пришел новый ученик Саша Сморчков. Он пришел в класс на месяц позже, в октябре. Они переехали из другого города. Его привел на урок отец.
— Раиса Ивановна! — сказал он, указывая на сына. — В случае чего вы его бейте! Вот как отец вам поручаю, честное слово говорю: бейте, бейте!
Он прикладывал широкую ладонь к сердцу. Потом он ушел. А Саша остался стоять у учительского стола.
— Сморчков, значит? — спросила Раиса Иванна. — Хорошо. Будем тебя звать Сморчок! Не бойся, бить не буду. Иди, Сморчок, на место.

Учился Саша Сморчков плохо. Буквы учил с трудом. Сначала он вообще узнавал только букву «у». Когда видел ее, очень радовался. Кричал: «У!!! Раиса Иванна, У!!!» Но потом потихоньку научился читать. Зато никак не мог понять разницу между гласными и согласными.
— Гласные можно тянуть, — повторяла Раиса Иванна, — а согласные — нельзя. Вот, слушай, Сморчок. Ааааа! Оооо! Ыыыыы! Но — ф! р! ж! Понял?
— Не-а... — говорил Сморчок.
— Идиот! — кричала Раиса Иванна.
Мы хохотали.

Потом его перевели в другую школу. «Для особо одаренных», как пошутила Раиса Ивановна. Но мы-то поняли: в школу для дураков.

Жалко. Теперь жалко. А тогда было все равно.

Лидия Сергеевна

Потом я пошел в другую школу. Эта школа была огромная, красивая, в старинном здании с высокими потолками и внутренней парадной лестницей. До пятого класса у меня была учительница Лидия Сергеевна. Она тоже была красивая. Стройная, худощавая, в строгом костюме. У нее был гулкий театральный голос. Она нас все время воспитывала. Всегда говорила: «Если это так, то, следовательно...» — и дальше какой-то вывод, мораль, что-то важное и поучительное.

Вот, например, читаем мы Некрасова. Мороз-воевода хвастается:
«Богат я, казны не считаю,
А все не скудеет добро!»
Она тут же начинает спрашивать, у кого сколько в семье зарабатывают, кому что когда покупают. «Значит, ваши родители считают казну!» — говорит, подняв палец.

Это, конечно, правильно. Планирование семейного бюджета и все такое. Хотя скучно.

Или вот. Мы выискивали однокоренные слова. «Работать» — «рабочий», «работа», «заработок». Кто-то сказал: «Раб».
— Это плохое слово! — нахмурилась Лидия Сергеевна. — У нас в СССР нет рабов!

А когда Вова Чернов на слово «висеть» предложил «виселица», она страшно разозлилась. Тем более что Вова на каникулах побывал в Польше — его папа был дипломатом.
— По заграницам наездился! — возмутилась она. — Насмотрелся всякого!
На перемене мы обступили Вову.
— А ты правда за границей видел, как на виселице вешают?
— Дура она, — мрачно сказал он.

Однажды после каникул, а именно осенью 1962 года, нам задали написать сочинение «Книга, которую я прочел этим летом». Тем летом я прочел несколько книг, но более всего мне понравилась «Голова профессора Доуэля» Александра Беляева. Я написал краткое сочинение по схеме, которая висела на доске: автор, название, герои, содержание и общий вывод. Так сказать, чему эта книга нас учит. Мне показалось, что эта книга учит нас: а) честности и б) ответственности ученого за его изобретения. «А также, — совершенно искренне приписал я, — книга показывает, как плохо жить при капитализме».

Лидия Сергеевна велела мне остаться после уроков.
— Что ты понаписал? — тихо, но возмущенно сказала она.
— А что, Лидь Сергевн? — удивился я. — Хорошая книга!
— Она не могла тебе понравиться! Такие книги в таком возрасте не могут нравиться советскому школьнику. Садись. Вот листок. Пиши про книгу «Тимур и его команда».
— Я ее не читал, — сказал я.
— Ничего, - сказала Лидия Сергеевна. — Я тебе продиктую. Пиши: «Этим летом я прочитал много хороших книг. Но больше всех мне понравилась одна. Автор — Аркадий Гайдар. Название — «Тимур и его команда».
— Это обязательно? — я еще надеялся улизнуть.
Лидия Сергеевна погладила меня по голове и негромко сказала:
— Ты же умный парень... У нас у всех, понимаешь? У нас у всех! Будут неприятности из-за твоего, ах-ах-ах, профессора Доуэля. Давай, не задерживай, мама ждет к обеду. Пиши: «Список героев: Тимур, Женя, Квакин...»
Ну, я и написал. Но так и не понял, что это было.

Лидия Сергеевна казалась мне — да и всем нам — злой старухой. На самом деле ей было около тридцати. Ну, тридцать два от силы. Я это понял лет через десять, когда зашел в школу за своей сестрой-первоклассницей. «Драгунский, ты ли это?» — окликнула меня миловидная сорокалетняя дама. Батюшки! Это была Лидия Сергеевна. Мы поговорили о том о сем, поулыбались друг другу. Казалось, мы вполне могли бы пойти выпить чашечку кофе. Жаль, времена были не те, кафе в Москве было мало.

Надежда Антоновна

Она учила нас русскому и литературе с шестого класса по восьмой. Светлоглазая, с высокой прической, умная и очень ироничная. На ее лице все время была легкая усмешка, словно бы она сама понимала и нас приглашала понять: то, чем мы занимаемся, — это, конечно, важно-нужно-прекрасно, но не очень серьезно.

Единственная учительница, которая ставила отметки независимо от репутации ученика.

Ведь в школе как бывает? Если ты давний двоечник, то за самый блестящий ответ тебе едва поставят четверку. А если отличник и вдруг не выучил урок, забыл правило и беспомощно что-то лопочешь у доски, учитель скажет: «Ладно, садись, не срамись!» — но двойку не поставит. А Надежда Антоновна действовала просто. Пять — значит пять. А не выучил или чушь какую-то лепишь — получи пару.

Однажды она пригласила меня в учительскую и показала толстую общую тетрадь. Я знал эту тетрадь и обмер. Это были стихи моего соседа по парте. Жутко похабные, хотя бывало, что и смешные. Он давал мне эту тетрадку на редактуру, так сказать. Я же был отличник по литературе и, кроме того, сын писателя — наверное, он считал меня экспертом. Я давал ему кое-какие советы. По рифме и размеру, и по образности тоже. В виде заметок на полях.

И вот эту тетрадку я оставил в парте!
— Твоя? — спросила Надежда Антоновна.
— Нет, не моя, — сказал я. В общем-то, это было правдой.
— А почерк вот тут, вот тут, вот тут чей? Твой?
Не отопрешься. Я смущенно кивнул. Надежда Антоновна перелистала тетрадь и вдруг спросила:
— А что хорошего вот в этом стишке? Который ты так прилежно редактируешь? Другие хоть смешные, а это просто глупая нецензурщина, и все.
Я сказал:
— Мне все-таки кажется, что здесь есть над чем работать.
Она засмеялась и отдала мне тетрадь.

На экзамене в восьмом классе надо было прочесть любимое стихотворение. Я прочел Пушкина (кажется, вступление к «Медному всаднику»). Надежда Антоновна вздохнула: «Господи, какие шаблоны. А я-то думала, у тебя будет Пастернак или хотя бы Киплинг».

Татьяна Гавриловна

Учила нас в девятом и десятом классе. Лет сорока, не меньше. Небольшого роста, коренастая, скорее некрасивая, курносая, черноволосая, с химической завивкой. Белая кофточка, темный пиджак, темная юбка. Туфли на толстой подошве с тупыми носами.

Она читала нам вслух разные стихи. Вдруг, без предупреждения. Однажды прочла «Елену Сергеевну» Вознесенского. Если кто забыл — стихи про любовь учительницы и ученика. Это был некоторый шок.

Страшно признаться, но мы иногда на переменке баловались вином. У нас все перемены были по пять минут, а большая — сорок, и мы успевали слетать в магазин. Однажды я отвечал урок по литературе и был при этом, как говорится, в очень хорошем настроении. Я этак непринужденно держался за спинку учительского стула. Но все кончилось хорошо.

До сих пор не могу понять: это я так железно держался или Татьяна Гавриловна была бесконечно доброй и мудрой.

Однажды мы всем классом пошли в театр. Не только мы, там были школьники со всей Москвы. Кажется, это был «Вишневый сад» в Театре имени Ленинского комсомола. Или что-то другое, но тоже очень классическое. Ну, неважно. Важно другое: юные зрители, в том числе и наши ребята, вели себя просто ужасно. Отличники и паиньки зевали и перешептывались. Остальные громко смеялись, делали из программок бумажных голубей и пускали их с балкона в зал. А в партере их кто-то ловил и бросал дальше.

В общем, встреча с искусством не состоялась.

Но мало этого! Через несколько дней в «Комсомолке» появилась статья, в которой все это было подробно описано — с указанием номеров школ, где учатся такие, можно сказать, дикари. Номер нашей школы тоже был. Стыд, позор, скандал.

И вот утром в класс вошла наша Татьяна Гавриловна. Она шагала особенно громко и смотрела особенно сурово.
— Состоялся педсовет, — сказала она. — Мы разбирали этот возмутительный случай. Я сама не могу понять, что произошло. Разве мы не воспитывали вас в духе интереса к театру, к искусству? Да просто в духе уважения к труду! Ведь актеры — это труженики! Позор на всю страну. Вы знаете, какой тираж у «Комсомольской правды»? Двадцать миллионов экземпляров! Вы знаете, что каждую газету читают как минимум три человека? Шестьдесят миллионов советских людей теперь знают, какие дикие люди учатся в нашей школе. Вам не стыдно?

Нам было стыдно. Мы молчали.
Она тоже замолчала. А потом добавила:
— Хотя играли они очень плохо...

Сладость жизни в том и состоит, что, беседуя с человеком сегодня, ты и предположить не можешь, сколь важной для тебя эта беседа окажется завтра.

Это не какой-то персидский мудрец сказал. Это я подумал, вот сейчас.